Драгомиров

Цель воспитания выражается в двух словах: нужно, чтобы солдат был надежен, т. е. правдив, и исполнял свои обязанности всегда одинаково, как на глазах у начальника, так и за глазами. За редкими исключениями, рекрут поступает именно с такими предрасположениями, нужно только в нем поддержать и развить их. Достигнув этого, вы сделали половину дела, так как раз есть исполнительность, будет и исполнение; остается только показать, что нужно исполнять. Средство достигнуть этого одно: с первых же шагов службы солдата следить неустанно за тем, чтобы он ничего не делал спустя рукава, т. е. требовать от него точного исполнения всего показываемого, не гонясь на первых порах за быстротою и ловкостью, и поверять его именно тогда, когда он менее всего может ожидать поверки. Только таким путем можно на первых же порах определить, на кого из рекрутов можно положиться и кто из них, по слабости ли характера или по другим недостаткам, нуждается во внешней поддержке, чтобы утвердиться в исполнительности.
Мы придаем этому определению нравственной устойчивости каждого солдата сверх воспитательного и другое важное значение: ротный командир, давший себе этот труд, не пожалеет впоследствии, потому что будет иметь на счету кандидатов на все назначения, которые приходится делать в роте. А это первая обязанность каждого начальника — знать, кто из чинов, ему подведомых, и на что способен. Прежде слишком долго приходилось служить вместе с одними и теми же людьми, и ротный командир узнавал их поневоле; но теперь такое знание не придет, если самому о нем не позаботиться...
Курс солдатского воспитания представляют уставы: службы внутренней и гарнизонной. Они должны быть усвоены возможно более основательно и, разумеется, более в их сущности, чем в обрядовой стороне. Последней мы придаем серьезное, но не первостепенное значение, и настаиваем на том, что изучение существенных обязанностей должно быть поставлено на первом плане. Думаем так, основываясь на опыте, который показал, что обязанности, поставленные на одну доску с обрядом, сопровождающим их исполнение, были этим последним почти совершенно вытесняемы из сознания. И это естественно, потому что обряд говорит глазу, легко усваивается и легко поверяется, между тем как существенные обязанности не имеют ни одного из этих качеств: их нельзя ни поставить в шеренгу, ни пропустить церемониальным маршем, ни концентрировать в несколько приемов, исполняемых по коротеньким, заранее    составленным, командам.
В человеке первым поражается и подкупается глаз, и потому нужно помнить, что глазу говорит только внешность дела, а не сущность его. Хотя и говорится, что по платью встречают, а по. уму провожают, но в жизни платье часто так нравится, что по оному не только встречают, но и провожают. То же случается и с обрядом по отношению его к тем обязанностям, сущность которых можно выразить словом и поведением, а не внешним каким-либо приемом.
Ввиду громадной важности знания устава о службе внутренней, нельзя не пожелать распространения его в войсках наравне со строевыми уставами, чтобы всякий чин получил, наконец, возможность определительно знать, что он должен делать и чего с ним не должны делать, потому что только это может дать прочный внутренний порядок. Рассчитывать в этом деле на усвоение путем рутины нельзя: это путь верный, но медленный, т. е. при коротких сроках службы совершенно неприменимый.
Оба сказанных устава равно важны в воспитательном отношении и усвоение в них каждым солдатом того, что до него относится, составляет первостепенную необходимость, сколько бы это ни потребовало времени, даже если бы таковое пришлось отнимать от занятий образовательными предметами. Внутренняя служба относится к гарнизонной, как общевоспитательная подготовка к применению усвоенного воспитанием в данном случае. Стоя в карауле, солдат не только учится служить, но и впервые действительно служит. Стоя на часах, он впервые предоставляется самому себе, как относительно того, кого он в этом случае должен слушать и кого не смеет слушать даже из тех, кому в остальное время обязан беспрекословным повиновением, так и относительно употребления оружия по личной оценке обстоятельств, а не по чьему-либо приказанию. Все это дает помянутым уставам, в их сущности, характер закона в высшем значении этого слова.
В отношении к ним все прочие уставы имеют не более как характер учебных инструкций, прохождение которых, по нужде, не только может быть ограничено, но иногда даже и совершенно пропущено. Между тем, как в сказанных уставах ничего урезать нельзя из того, что солдат знать должен, даже если бы подготовку рекрута пришлось начать и окончить в один день.
Обрядовая сторона внутренней службы заключается в соблюдении воинской вежливости и приличного вида, а гарнизонной службы, сверх того,— в точном исполнении установленных приемов смены, отдания чести и т. п. Все это легко усваивается и точно исполняется именно таким солдатом, который имеет верное понятие о существенной стороне своего назначения...
Приемы воспитания внешние, но укрепляющие духовную сторону солдата, суть: сквозные атаки, ученья под артиллерийскими выстрелами и обстреливание. Хотя эти приемы, за исключением последнего, применимы только в массе, но и они дают практику в самообладании каждому солдату отдельно, и потому упоминаются здесь, т. е. при разборе отделов одиночной подготовки. Польза их применения признается пока немногими; но за них говорит и то уже, что до сих пор против них не было сделано ни одного возражения сколько-нибудь состоятельного. Приводим одно из них, имеющее из собою хотя заслугу некоторого остроумия. Заключается оно в том, что будто бы несообразно искать укрепления нематериальных качеств солдата посредством материальных приемов. Возражение это просто объясняется тем, что сделавшие его не отдавали себе никогда отчета в свойствах человека, между которыми одно из главнейших заключается в строгой зависимости духовного его настроения от физического его состояния, а также от механических навыков. Эта зависимость открывается при самом даже поверхностном наблюдении и составляет аксиому: голодный человек зол или уныл; обученный стрельбе будет, при равных прочих условиях, спокойнее в бою необученного; обученный бьет в свалке штыком и прикладом самоувереннее необученного; занимавшийся гимнастикою, не задумываясь, преодолевает такое препятствие, которое замедлит, а иногда и совсем остановит не занимавшегося ею, и т. п. Кажется, нетрудно заметить, что во всех приведенных примерах акт чисто физический имеет последствием видоизменение духовного строя. После этого предоставляем читателю судить: можно или нет рассчитывать на действительность материальных приемов в деле укрепления нематериальных качеств солдата. «Никакая инструкция не поможет в деле, требующем физического навыка»; а кавалерийская
или пехотная атака, равно свист пуль и гранат именно требуют такого навыка, потому что первая действует на зрение, а последний на слух еще прежде, чем дойдет дело до вреда действительного. (...)

Но за пределами дела — сбережение самое педантическое: ни лишнего шага, ни лишней минуты ожидания. Нужно помнить только, что в массе малейшее движение помножается на тысячи, на десятки тысяч раз, дабы сразу видеть, какую в ней страшную потерю работы представляет бесполезная трата времени или мускульной силы. Заставить 1000 человек даром подождать 15 минут — значит отнять у отдыха этой массы не 15 минут» но 250 часов; заставить пройти бесполезно 15 шагов — значит израсходовать мускульную силу, соответствующую 10 верстам... Мы не говорим, конечно, о тех случаях ожидания, которые считаются в год единицами и предшествуют большим маневрам; они, как и все единичное, значения иметь не могут; но налегаем на те, которые повторяются в иных частях чуть не ежедневно, совершенно без всякой цели и надобности, а просто потому, что в голову не приходит подумать о том, какими последствиями подобные ожидания могут отразиться на некоторых из ожидающих. Чтобы это было виднее, советуем прибегать к тому же умножению: четверть часа ежедневного ожидания в течение 200, положим, дней дают потерю времени на каждого человека 50 часов, или двое с лишком суток, а на 1000 человек 2083,3 суток. «Одним больше, одним меньше, не все ли равно?» Вероятно, подумают, если не скажут некоторые. Для тех, которые не попадают в это число, конечно, все равно. Человек, командующий массою себе подобных, поставлен в роковую необходимость примиряться с безвременною гибелью некоторых из них; и благо ему, если, пройдя в этой роли даже недолгий путь, он может, положа руку на сердце, сказать: «На моей душе много существ, безвременно погибших; но с чистой совестью могу сказать, что я ни одним не пожертвовал во имя безделья и сделал все доступное слабому моему пониманию, дабы по возможности ограничить эту жертву...» (...) 

Сначала посей, потом дай время прорасти; только после этого смотри, что проросло и как, и принимай меры исправления, если не так проросло или совсем не выросло. Что выйдет, если, посеяв, будем каждый день расковыривать землю и смотреть не проросло ли? Выйдет то, что или прорастет чахло, или и совсем не прорастет. Излишняя забота о том, что результата не будет, может убить его точно так же (если не более), как и полная о нем беззаботность.
Верное относительно растительных насаждений, не менее верно и относительно всех прочих. Возьмем, например, наше дело: следует указать, что должно быть сделано; нужно и смотреть, чтобы было сделано; но нужно же сначала дать время сделать, а потом смотреть. Если этого нет, если смотры отнимут много времени, то на ученье останется мало времени. При подобном положении трудно ожидать солидной подготовки, а можно получить только показную.
Мало того: стесняется круг самостоятельности каждого начальника, а вместе с тем утрачивается и чувство ответственности. И тогда являются между офицерами, даже не из младших, такие, которые, получив замечание о неисправности их части, готовы сослаться в оправдание на свою личную исправность, т. е. такую, которая может быть поставлена в заслугу только солдату-рядовому, но даже не десяточному, не говоря уже о начальниках повыше. Такой взгляд на свое положение и обязанности в начальнике прискорбен невыразимо: он указывает, что человека в прямом его деле вели так, что он или утратил понятие о громадной разнице между солдатской и начальничьей ответственностью, или же и никогда такого понятия не имел. Солдат ни за кого, кроме себя, не отвечает; начальник, начиная со старшего в звене,— прежде всего за других и потом уже за себя отвечает. Эта разница так велика, что случались люди, дрянные в частной жизни, никуда не годные в смысле личной ответственности и незаменимые в смысле ответственности за других: до такой степени эти два рода ответственности различны по своей натуре. Нужно ли говорить о роли, которую играет начальничья ответственность в военное время? Нужно ли говорить о настоятельной необходимости в мирное время блюсти за тем, чтобы не только ее не вытравлять, а напротив, всеми мерами укреплять и развивать в сознании начальников? (...)

В военном деле все основано на единодушии, товариществе; учим людей стрелять, колоть для того, чтобы они действительнее могли выручать друг друга; учим строям для того, чтобы они в массе не толкались, не мешали, а помогали друг другу. Все тактические формы имеют ту же цель. Ввиду этого, все, способствующее развитию товарищества, должно быть поощряемо; все препятствующее — внимательно устраняемо. На деле это, к сожалению, не так: не редкость встретить полки, в которых между полковым управлением и ротами существует полнейший антагонизм; идет глухая, но непрерывная война и по учету провианта, и по командированию в полковые мастерские портных и сапожников, и даже, наконец,— кто бы мог это подумать! — по назначению людей в полковые учебные команды. Подобное положение едва ли можно признать нормальным и желательным; и так как оно не составляет исключения, то с полным основанием следует заключить, что причина его не в людях, а в установившейся системе, не вполне соображенной со свойствами людей. (...)

...Копоть казарм, пыль плац-парадов навевает совершенно другие мысли, формирует совершенно другие взгляды, чем те, которые возникают при обстановке, где впереди — неприятель с гранатой, пулей и штыком; где сцена — безбрежное поле, на котором каждую минуту, в каждом лесу, овраге, деревне можно наткнуться на врага. Нравственная сторона человека выводится из равновесия; напряжена так, как ни в одной области мирной деятельности человека напряжена не бывает.
Чувство самосохранения говорит: «удались от зла и сотвори благо»; долг твердит: «если уважаешь себя, делай свое дело»; наконец, чувство необъяснимое, но совершенно человеческое неодолимо стремит, если не всех, то избраннейших на опасность; стремит сделать то, чего от человека нельзя требовать, что он дает произвольно, по вдохновению, развивая страшное величие и самоотвержения... Тут сразу становится ясно, что для уничтожения врага нужна стройность в душе гораздо больше, нежели в формах, и горе тому, кто не запасся первою в мирное время...
А в мирное время обыкновенно ею не запасаются, напротив, неизбежно доходят до убеждения, будто ничто так не портит войска, как война. Вывод странный, но совершенно логически вытекающий при условии известных отправных точек...
Это-то убеждение — высказывается ли оно или гнездится в сердце бессознательно — обнаруживает ту уже степень развития мирных упражнений, на которой они из подготовки к войне обращаются в нечто самостоятельное, имеющее само в себе цель. При этом взгляде на дело становится понятным, что всякий насильственный возврат к действительному военному делу представляется совершенною новостью, громадным шагом вперед...
В сущности, это не более как возврат к тем вечным и неизменным принципам, которые от века осуществлялись войною и которые кончатся только с миром.
...Увлечение подготовкой к холодному удару приводит к афоризму: «не смей рассуждать», увлечение стрельбою — к сентиментальному стремлению заставить рассуждать человека, т. е. заставить его рассказывать наизусть о том, сколько дыр в замочной доске и т. п., и все это под предлогом «развить» его. В том и в другом приводятся неизбежно к тренчикам, к шагистике; в первом — принимая это слово в прямом, во втором — в переносном смысле. В 1-м забывая, что у человека есть голова, во 2-м забывая, что болтать о деле еще не значит уметь его делать.
...Солдат, исполняющий малейшее движение не иначе, как по приказанию, есть нравственный труп, который пропадает, как только его предоставили самому себе, и напротив, солдат, предоставленный слишком самому себе, отучается подчиняться приказанию, т. е. теряет способность обращаться мгновенно в автомата, когда это необходимо для успеха дела.
...Успех развития умственного и нравственного, независимо от метода занятий, обусловливается преимущественно манерой обращения; следовательно, является необходимость разрешить и этот вопрос, который прежде разрешали слишком несложно.
Итак, со введением нарезного оружия изменяются: 1) понятия о характере воспитания солдата; 2) понятия об отношениях к нему. Те и другие имеют преимущественно в виду воспитать солдата так, чтобы он вошел в общее дело не изуродованным нравственно и физически, но, напротив, укрепленным. Одним словом, задача представляется в следующей форме: вести солдата так, чтобы он, узнав свою специальность, не перестал быть энергическим и толковым человеком. Но в эти отношения само собою входит сознание необходимости удовлетворить и прочим нуждам единицы, и вопросы воспитания солдата для его цели и разумного сбережения его становятся нераздельны. (...)

...Некоторым кажется, что вернейший залог к умственному развитию солдата заключается в изустном объяснении ему всего касающегося его специальности, даже и того, что само собою разумеется. Обобщая эту кажущуюся истину, вообразили, что все дело в теоретическом преподавании, и готовы учить солдата чуть не астрономии...
Другие, привыкнув объясняться с солдатом больше на пантомимах, находят, что и «добра из этого не выйдет», что дисциплина упадет, если солдат будет все знать и проч. и проч. Кто из них прав, кто виноват? Как обыкновенно в жизненных явлениях бывает, оба правы и оба виноваты, и истина заключается в синтетическом примирении противоречий, а не в исключении одного из них как несущественного. Первые правы, говоря, что солдат рассуждать должен; но они не видят, что неуясненное стремление развить в нем эту способность прямой дорогой ведет к уничтожению в нем способности, не менее необходимой, срастаться в массы. Вторые правы, требуя, чтобы он был безусловно послушным орудием в руках начальника; но они забывают, что для дела это необходимо и полезно только в известные минуты; забывают, что обращать в постоянный режим полезное временно не значит помогать делу, а вредить ему, ставя человека в положение, противное его натуре; забывают, что способность обращаться в деятельного и предприимчивого автомата возникает только тогда, когда человек сам в состоянии сознать всю важность и необходимость этого; когда он, наконец, предшествующими отношениями к массе, которой составляет часть, заинтересован считать ее дело своим делом. Те и другие виноваты, наконец, тем, что не видят громадного влияния того, что человек делает, на то, как он думает, другими словами: что работающий дельно в практической сфере не может думать недельно в теоретической...
Итак, умственное развитие солдата должно быть достигнуто рациональным направлением практической его деятельности; только тогда оно будет прочно. Все остальные средства развития составляют только пособие указанному главному и должны быть предоставлены личной пытливости солдата. Обязанность начальников доставить все средства к удовлетворению этой пытливости, но ни в каком случае не предупреждать ее объяснениями того, о чем солдат и не думал спрашивать; познания, втираемые последним путем,— тепличный, а не натуральный цветок, и плода от него ждать нечего.
Некоторым, может быть, покажется, что сам солдат никогда и ни о чем не спросит: опасаться этого — значит сомневаться в человеке; станьте в верные отношения к солдату, ведите дельно практику и можете быть уверены, что не оберетесь вопросов. Только тот солдат не имеет пытливости, которому работа его опротивела своею бесцельностью и который дрожит перед начальником...